Архимандрит Георгий

  В двадцатые годы нашего беспокойного века жили в Москве на Смоленском бульваре трое: брат мой Алеша, его жена Женичка и я — школьница Лена.
  Алеша с Женичкой были счастливы, красивы, молоды, любили друг друга, веселы, довольны скромным своим уголком и жили, как многие в то время: ездили в гости, сами принимали гостей, посещали театры, по большим праздникам бывали в церкви. Увлекались Блоком, театрами Вахтангова и Камерным.Я училась в последних классах семилетки, но, главным образом, бегала в театр с подружками. Второй МХАТ кружил голову “Гамлетом”, постановками Диккенса. Занятия школьные были на втором плане, а театр — в центре всех жизненных интересов. Туда проникали всеми способами без билетов, да и где их наберешься, когда по пять раз в неделю посещали спектакли.
  Жили мы дружно, беззаботно и весело. В день зарплаты Алеша приходил домой сияющий, нагруженный пакетами. Женичка искусно пекла пироги и даже куличи прямо в топке голландской печки, которая топилась тут же, из комнаты. Скромность обстановки декорировалась цветными ситцевыми платочками, но со стены строго смотрел портрет кисти Боровиковского, а с другой — гравюра Рембрандта.
  На все лето мы уезжали в деревню. Так шли годы...
  Но вот Женичка заскучала, чего-то стало не хватать ей, она и сама не понимала ясно, чего именно. Говорила: “Мне не хватает духовной жизни”. Алеша тревожился, предлагал учиться. Но нет, не то... Она стала задумываться. И в глубине памяти все чаще возникал облик давно забытой гимназической подруги, над которой все подсмеивались и звали “поповной” за ее религиозность. Она тогда говорила о каком-то Даниловом монастыре.
  Женичка стала расспрашивать, есть ли такой? Все больше знали Донской, но кто-то подтвердил, что есть и Данилов. Постепенно выяснилось, где он находится и как до него добраться. И вот, наконец, она стоит у Святых врат. На них изображен эпизод из жития святого благоверного князя Даниила. Смотрит, задумалась, углубилась в себя... Тут кто-то тронул ее за плечо. Обернувшись, она увидела статную и благообразную женщину средних лет. “Вам надо к о. Георгию”, — сказала она. — “Кто он и где его найти?” — “Я вас провожу, пойдемте”.
  Они прошли за ограду, затем налево, по садовой дорожке дошли до двухэтажного храма, прошли в его открытые железные двери, и незнакомка указала Женичке на внутреннюю дверь, куда предложила войти. Обернувшись к своей спутнице, Женичка хотела о чем-то ее спросить, но увидела, что та удаляется по дорожке к Святым вратам. “Куда же вы?” — окликнула Женичка. Та оглянулась с тихой улыбкой и сказала: “Мне-то не надо, это я вас проводила”. С тем и ушла. После этого Женичка никогда больше ее не встречала.
  Войдя в указанную дверь, Женичка оказалась в описанном выше небольшом коридорчике с четырьмя дверями. В одну она вошла, другая вела вглубь и была заперта, слева еще дверь, и еще одна вправо, — к ней вели несколько ступенек. По правой стене стоял диванчик, над диванчиком большой поясной образ преподобного Серафима в простой раме. На диванчике сидело несколько женщин.
  Тишина... чего-то ждут...
  Не успела Женичка как следует осмотреться, да и чувствовала себя словно во сне, как дверь справа отворилась и по ступенькам спустился старец. Лицо его излучало свет и удивительную доброту.
  Он подошел прямо к ней, благословил и сказал: “Вам надо поисповедаться”, — и тут же назначил день и объяснил, куда прийти. Затем обратился к другим.
  Так началась новая, духовная жизнь Женички. В душе не осталось и следа томления.
  Она постоянно теперь посещала Данилов монастырь, все чаще и чаще, и вот уже нет желания идти в театр. Алеша огорчается, обижается, ходит один, наконец, чуть не плачет: “Женичка, тебя постригут там в монахини!” И уже ревниво относится к монастырю и к о. Георгию. А о. Георгий передает ему приветы, просфорочки, приглашает попить чайку. Алеша нехотя идет, хмурится...
  Наступает время, и о. Георгий говорит Женичке: “Алеше надо причаститься”. А тот медлит, нервничает... И вдруг на лице его появляется какое-то заболевание. Все оно покрывается гнойной коркой. Женя рассказывает об этом о. Георгию, а он отвечает: “Ведь я же говорил, что ему надо причаститься”. И Алеша пошел. После Причастия все сошло с лица. Постепенно он горячо полюбил о. Георгия.
  Между тем, я все бегала в театр, в школе увлекалась кружком драматизации по системе К.С. Станиславского, делала успехи, выступала на школьных спектаклях, и, наконец, решение созрело — быть артисткой! Создать собственный театр, свою систему, ставить сказки Гофмана, например, “Кота Мурра”, никогда не выходить замуж и всю жизнь отдать искусству. Я и три мои подружки-театралки дали торжественное обещание быть верными по гроб театральному искусству.
  В ту пору я была несколько раз в Данилове, прониклась красотой и высотой монастырской службы, была тронута всей обстановкой, но позиций не сдавала, — театр оставался моей душой, однако подружкам я говорила: “Девчонки, если у нас с театром ничего не получится, вот еще где жизнь интересная!” Девчонки слушали недоверчиво, заглянули разочек на службу в Данилов монастырь и остались холодны. Впрочем, одна из них поговела в монастыре: мама одела ее в темный платочек, по всем правилам...
Приближалась весна, летний отдых, отъезд из Москвы на все лето.   Школа окончена, осенью надо поступать в театральное училище. И тут откуда-то мысль: “На поступление в театр нужно благословение Церкви. А где его взять? Нужен старец. К о. Георгию идти не хочется, потому что от Жени ему известно о моем небрежном учении, о постоянном хождении в театр по нескольку раз в неделю, да и еще что-нибудь нашлось рассказать обо мне, раз живем вместе.
В школе нас обучали по новому методу — Дальтон-плану. При этой системе можно было совсем не учиться, но кто хотел, учился нормально. В начале месяца нам, как в университете, читали лекции, а в конце месяца мы должны были сдавать зачеты. Можно было консультироваться у учителей. Был у нас пожилой учитель географии, раньше преподавший в гимназии — степенный, скромный человек. За цвет лица его прозвали Персичек. Мы толпой подходили к карте, он задавал вопросы, мы хором отвечали, затем он подписывал, что зачет нами сдан. Перед зачетом по математике (письменным) мы с подругой нашли по уличному объявлению учителя. Он долго не мог понять, чего мы от него хотим, а потом, взяв нашу месячную программу, разрешил все задачи, которые в ней были. Нам осталось только переписать. После мы долго не могли отделаться от терпкого запаха какого-то турецкого табака, которым была пропитана вся его комната и рукопись, что он нам отдал. Я с детства возненавидела математику: никак не могла, а верно, не хотела, выучить таблицу умножения, а уж в алгебре все эти а и в казались нарочитым, до слез никому не нужным забиванием мозгов. (Впоследствии я горько об этом сожалела, когда не могла рассчитать квадраты для перенесения небольшого рисунка на стену, но потом нашла свой метод). Экзаменов в то время не было никаких. Так и двигались понемногу вперед. Литературу-то я любила, она давалась мне легко, а уж остальные науки — “темное пятно” в моей жизни. Школа наша называлась “школой эстетического воспитания”. Это была показательная школа, пользовавшаяся разными привилегиями. Утром, приходя в классы, мы сразу надевали туники, легкие тапочки, все девчонки были подстрижены в кружок с челочкой, так же, как и наша заведующая. Внутри здание школы было наполнено всевозможными фантастическими образами. В вестибюле находилась трехметровая фигура человека, состоящего из кубических и цилиндрических форм, стены лестницы были разрисованы в футуристическом стиле, с какими-то “полетными формами”. В школе было множество кружков: ритмики, восприятия музыки, акробатики, драматизации, и мы проводили здесь целые дни, засиживаясь порой допоздна. Нас посещали поэты: Андрей Белый и другие, приходил режиссер из Художественного театра — обучать нас. Покровительствовал школе А.В. Луначарский, нарком просвещения. Заведующая Н.И. Сац одновременно руководила детским театром, в котором выступали некоторые наши ученицы...
  И вдруг мне нужно благословение Церкви.
  Уж лучше поехать к о. Нектарию из Оптиной пустыни, он живет где-то в деревне, к нему ездят москвичи... Но нужны деньги на поездку, да и не пустят, пожалуй... Приходится идти к о. Георгию. Правда, вопрос несложен и не займет много времени, только получить благословение на учение, а затем с легкой душой все лето отдыхать...
  Вот и коридорчик с четырьмя дверями. О. Георгий с кем-то беседует в своей церковке... Все же у меня замирает немного сердце, ведь это благословение на всю жизнь... Дверь отворяется, и я в смущении укрываюсь за ней от глаз старца. Но он извлекает меня из укромного уголка.
  В церковке полумрак, большая красная лампада озаряет лик большого образа Виленской Божией Матери, еще кое-где огоньки лампадок. Тихо, уединенно, душа невольно располагается к беседе. Тут так хорошо, что и уходить не хочется. Где-то за стеной слышится стройное пение — это спевка в Покровском храме, спеваются девочки левого клироса.
  Я просто объявила, зачем пришла, рассказала о своей мечте. Старец мягко и ласково, но твердо отверг мое желание. Он сказал: “Девочка, это совсем не твой путь, у тебя путь совсем другой. Тебе даже в театр ходить совсем не надо. Путь человека складывается смолоду, и потом трудно его изменить. — Батюшка как бы намечает этот путь жестами. — В Церкви у нас тоже есть свое искусство, вот послушай, как стройно поют девочки, погляди, какие красивые иконы. Нет, нет, в театр пути тебе нет”.
  Это был удар в самое сердце. Ведь кроме театра меня ничего не интересовало. Свет померк для меня. Каково было это слышать, когда и билет в кармане на завтрашний спектакль во МХАТе. Я стараюсь уверить старца, что в старости готова и в монастырь, а сейчас надо заниматься любимым делом — столько мыслей, идей, стремлений. Вся цель жизни у меня в искусстве, я стремлюсь к нему с самого раннего детства...
  А батюшка рассказывает о том, как приходила к нему одна пожилая дама, которая, как и я, начинала молодость с театра. Были успехи, слава, но потом все пошло иначе. Начались неудачи, разочарования, оскорбления, обиды, отчаяние, несколько раз она пыталась покончить с собой — и теперь, вся разбитая, измученная, пришла сюда, а уж помочь ей сейчас трудно: жизнь поломана, душа истерзана... “Нет, деточка, сейчас, смолоду, надо прокладывать жизнь правильно, а к старости уже не вернешь времени”. Много еще говорил о. Георгий, стараясь убедить меня в том, что мечта моя обманчива и не даст мне счастья в жизни.
  Но в пятнадцать лет думается по-иному...
  Слово старца было твердо, и я вышла разобиженная, даже разгневанная на него, замкнутая, холодная, с камнем на сердце... Так безжалостно разрушить жизнь! Ведь только театр — больше ничего меня не интересует. Нет! Это просто невозможно! Да и почему я должна слушать какого-то старца? Сделать по-своему — и все!
  Все это разом теснилось в моей голове. Обида, досада, возмущение и протест.
  От многих впоследствии приходилось слышать, что, мол, о. Георгий мягок, очень добр и ласков со всеми. А вот решительно повернул путь моей жизни и остался непреклонен. Ни одним словом он меня не ободрил и не утешил. А рана была глубокой. Все лето шла борьба. Настроение резко менялось — то слезы, растерянность из-за ускользающей мечты, то бурное негодование и дерзкие решения: “Что мне в словах старца, вот пойду осенью и поступлю в театральное училище”.
  Но, видимо, молился сильно о. Георгий, чтобы отстоять молодую жизнь, и душа моя чувствовала, что она не свободна, что слово старца связало ее волю.
  И вдруг откуда-то, Бог весть, приходит внезапное озарение внутренним светом, и сами собой возникают слова песнопения: “Святым Духом всяка душа живится, и чистотою возвышается, светлеется Троическим Единством Священнотайне...” И тогда делается так хорошо, легко на душе, светло и радостно, что ничего в жизни уже не надо. И старец становится все дороже, и хочется вновь услышать его и увидеть озаренное благодатью лицо.
  К осени решение было твердо: с театром покончить. Правда, чем теперь жить — не ясно, но внутри зрело нечто большее, открывались какие-то неведомые дали... В церкви каждое слово достигало сердца, пятичасовые службы проходили мгновенно, слезы постоянно сами лились из глаз.
  Я попросила у о. Георгия книжку. Он торжественно вынес ее, держа двумя руками над головой: как диакон выносит Святое Евангелие, так он спустился с нею по ступенькам из своей келии.
  Первая глава гласила: “Об отречении от жития мирскаго”. Это была Лествица. Читала я ее запоем, поздними вечерами, и не могла начитаться. Затем приходила к о. Георгию и рассказывала, что все описанные там искушения у меня есть, но кое-что трудно понять. И опять слезы, — откуда они брались? — а о. Георгий, добродушно смеясь, говорил: “Что ты, деточка, это ведь только у больших подвижников, великих, такие искушения бывают”. С такой же жадностью встречена была мною Псалтирь, и славянский текст как-то сам собою читался, только ударения новая подружка мне подсказывала — на ударения надо было обращать особое внимание.
  В ту пору у меня было коротенькое драповое пальтишко — жакетик черный, я его застегивала на все пуговицы даже в самое жаркое время в Москве; купила себе черный, в белую крапинку платочек, который повязывала низко над бровями, завязывая сзади, а из-за ушей выпускала по пучку недлинных волос, собранных в бантики. Мне казалось, что так я похожа на послушницу, да некоторые знакомые так и говорили обо мне. А когда Женичка жаловалась батюшке на эти мои причуды, он с добротой говорил: “Оставьте ее, это у нее такое детское смирение”. Бывшие театральные подружки приходили ко мне домой, удивлялись моей перемене и говорили: “Что это ты так одеваешься, как приживалка?” Иногда приходили целой стайкой и звали принять участие в какой-то постановке, говоря, что как раз я подхожу на определенную роль. Но меня это уже не увлекало. Я даже порвала все любимые фотографии “Гамлета” и другие (хотя не без горечи)...